Зимние вечера - Страница 17

— Да, уж будет тебе гнуть спину над работой: хозяйкой заживешь, купчихой, — радостно проговорила Ирина Матвеевна. — Пожалуй, загордишься, и нас с Машутой позабудешь?

— Полноте, маменька, как вам не стыдно! — обиделась Груша.

Суровый, строгий порядок, господствовавший в квартире Ирины Матвеевны, был нарушен. Груша перестала ходить на работу, она помогала матери закончить ее заказы, a Ирина Матвеевна со своими ученицами принимала деятельное участие в шитье ее приданого. Работа шла весело. Груша всех оживляла своим присутствием; при ней в мастерской слышался и смех, и песни, и разговоры. Ирина Матвеевна, радуясь счастью дочери, забыла на время свою обычную суровость, a девочки шили охотно, чтобы угодить невесте. По вечерам приходил Павел Васильевич — жених, приносил подарки, гостинцы, заводил песни, игры, забавлялся шалостями Анюты, ласкал Машу, называя ее сестрицей. Все казались такими счастливыми, точно для всех должна была начаться новая жизнь, a между тем день, назначенный для свадьбы, быстро приближался. Маша ожидала его со страхом: за ним должна была потянуться прежняя однообразная, тяжелая жизнь, не скрашиваемая для нее даже присутствием доброй, ласковой Груши.

Накануне свадьбы, прощаясь с сестрой на ночь, она прижалась к груди ее и горько, горько заплакала. Груша была тронута.

— Не плачь, голубушка, — утешала она девочку, — ведь мы будем часто видеться; я попрошу мать отпускать тебя ко мне и сама буду к вам приходить. Павел Васильевич очень добрый: он обещал мне помочь маменьке, устроить так, чтобы она не нуждалась, и ты ему очень нравишься, — он все хочет сделать тебе какой-нибудь хороший подарок; ты придумай, чего бы тебе хотелось? Он говорит: я за деньгами не постою!

У Маши мелькнула в голове одна мысль, одно желание, но она быстро отогнала их, как нелепые, и отказалась от подарка.

Павел Васильевич сдержал обещание, которое дал невесте. Через неделю после свадьбы y одного из окон мастерской Ирины Матвеевны появилась большая швейная машинка очень удобного устройства. Лучше этого подарка трудно было придумать что-нибудь для бедной швеи. Шитье на машине шло чище и, главное, гораздо быстрее, чем на руках. С помощью ее Ирина Матвеевна могла брать больше прежнего заказов и успешно исполнять их, не проводя целые дни за работой. Груша взялась обучить мать и учениц ее новому для них искусству, и тогда положение девочек также улучшилось; зарабатывая больше прежнего, Ирина Матвеевна стала лучше кормить их и, кроме того, уменьшила число их рабочих часов: вместо прежних тринадцати-четырнадцати, они просиживали за шитьем десять-одиннадцать часов в день, a в остальное время могли и погулять, и поиграть. Сестру Груша беспрестанно звала к себе, как будто для того, чтобы помогать ей в ее новом хозяйстве; на самом же деле, просто, чтобы дать девочке отдохнуть от работы и от строгого присмотра матери. Теперь уже голова и спина Маши не болели от долгого сиденья наклонясь, ей было время и подумать о чем-нибудь, кроме бесконечного ряда швов и рубцов, и порезвиться с подругами и поболтать с сестрой, и даже почитать иногда вечером. Первое время эта перемена жизни, эта сравнительная свобода произвели на нее хорошее действие: она стала веселее, разговорчивее, румянец показался на ее бледных щеках, она даже несколько раз принимала участие в шумных играх Анюты. Но это продолжалось очень недолго. Скоро опять загрустила она, опять начала чуждаться подруг, машинально исполнять все, что ей приказывали, вставать утром с красными от слез глазами.

— Что ты опять такая печальная, Машенька; здорова ли ты? — участливо спрашивала Груша.

— Я не печальна, я здорова; — отвечала Маша и старалась избегать сестры, чтобы избавиться от ее вопросов. Она очень любила Грушу, она ценила ее заботливость и доброту, но не могла быть с ней вполне откровенной: она знала, что не найдет y нее достаточно сочувствия, и была права. Груша, помня свое собственное детство, понимала, что тяжело проводить целые дни за работой, выносить брань и побои строгой матери, ходить без башмаков, в разорванном платье, сидеть без обеда или без ужина, — и, насколько могла, спасала сестру от этих неприятностей, но никогда не приходилось ей мучиться тем, чем мучилась в это время Маша. Все детство Груши прошло среди самой ужасной бедности, подле пьяницы-отца и матери, озлобленной тяжелой жизнью. Она рано привыкла мечтать об одном, как бы иметь каждый день хоть скудную пищу да не подвергаться беспрестанным оскорблениям и насилиям. Если к этому присоединялась возможность не убиваться над работой, то жизнь оказывалась, по ее понятию, вполне счастливой. У Маши были другие стремления. Она успела заглянуть в книги, в ней проснулась любознательность, ей многое хотелось знать, на многое найти ответ, и она видела, что это невозможно ни в окружающей ее обстановке, ни в той жизни, к какой готовила ее мать. Часто девочка не спала по целым ночам, придумывая, как бы отыскать какой-нибудь выход из своего положения, как бы найти какую-нибудь возможность учиться, но все было напрасно.

— Маша, a ты все еще не сказала, какого хочешь подарка от мужа, — несколько раз спрашивала Груша, чтобы развеселить девочку. — Придумай поскорей. Не хочешь ли новое розовенькое платье? Я бы тебе сама сшила, по последней моде.

— Нет, Груша, благодарю тебя; мне, право, ничего не нужно, — отвечала обыкновенно Маша.

Но один раз, когда ей было тяжелее обыкновенного, она решилась высказаться.

— Павел Васильевич мог бы сделать для меня большую милость, — нерешительным голосом проговорила она, — только это слишком много, да и маменька не позволит.